Елена Игнатова - Загадки Петербурга I. Умышленный город

До девяти часов вечера осаждающие и осажденные обменивались редкими выстрелами. После девяти перестрелка усилилась. «Мы — или нас?» — спросил кто-то из министров. «Мы. Для острастки выстрелили из пушки в воздух». Атакующие стреляли всерьез, а не для острастки. Сигналом к штурму стали холостые залпы из сигнальной пушки Петропавловской крепости и из носового орудия «Авроры». После часа перестрелки, когда, по выражению В. А. Антонова-Овсеенко, руководившего штурмом, «беспорядочные толпы матросов, солдат, красногвардейцев то наплывают к воротам дворца, то отхлынывают», начался артиллерийский обстрел Зимнего из Петропавловской крепости. Шестидюймовые орудия «Авроры» тоже должны стрелять боевыми снарядами, но крейсер поставили так неудачно, что он не мог бить по дворцу.

Почему же Зимний дворец не превратился в груду развалин? Со временем возникнет легенда о «великой революции» на пятачке у Зимнего дворца. Но дело у большевиков в тот день шло совсем не гладко. Боевые действия начались через сутки после назначенного срока, были и другие неувязки, едва не сорвавшие переворот. Около одиннадцати часов вечера артиллерия Петропавловской крепости получила приказ начать обстрел Зимнего боевыми снарядами. Но оказалось, что орудия не могут стрелять — «недоставало каких-то частей. Пришлось наскоро искать не столько недостающих частей, сколько других артиллеристов». Для вразумления артиллеристов в крепость прибыли матросы, и только после этого орудия стали бить прямой наводкой — но из тридцати пяти снарядов только два попали в цель.

На другой день посол Великобритании Бьюкенен «вышел после полудня, чтобы взглянуть на повреждения, причиненные Зимнему Дворцу в прошлый вечер длительной бомбардировкой, и, к моему удивлению, несмотря на близость прицела, со стороны реки имелось всего три отметины в тех местах, где ударила шрапнель. Со стороны площади стены были испещрены тысячами пуль от пулеметов, но ни один выстрел из полевых орудий… не попал в здание».

Штурм идет с девяти часов вечера; осаждающие, по поэтическому выражению Антонова-Овсеенко, много раз «наплывают и отхлынывают», но дворец до сих пор не взят! А что происходило в Смольном? Там с утра 25-го скрывался в задних комнатах вождь революции. «Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в плохом картузишке», — вспоминал Троцкий. В таком виде он появился здесь накануне вечером. В 2.30 дня Троцкий объявил на заседании Петроградского совета, что взятие дворца и арест Временного правительства — дело ближайших минут. В три часа о том же сообщил появившийся на заседании Ленин. Затем срок перенесли на 6 часов…

В 10.40 вечера в Смольном открылся Второй съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. По замыслу Ленина, при его открытии следовало объявить о свержении Временного правительства. У большевиков на съезде численный перевес, но все же лучше поставить делегатов перед совершившимся фактом. В Смольном слышны артиллерийские залпы — однако известия о победе все нет.

Ленин на съезде не появлялся. Он, как «лев в клетке, метался в маленькой комнатке подле заседания и ругался», вспоминал Троцкий. Потом они с Ильичом лежали на полу (!) в комнате и отдыхали, лишь изредка Троцкий «выходил в зал заседаний для того, чтобы подать реплику Дану или иному оратору». В реальных событиях 25 октября был иной колорит, нежели в фильме Эйзенштейна «Октябрь».

Во время обстрела и после него первые группы осаждающих проникли во дворец со стороны Миллионной, блуждали по пустым залам, лестницам. Их обезоружили юнкера, но с разных входов появлялись все новые и новые… «Тревожный шум в самом дворце — ворвались откуда-то 30–40 человек. Бросили бомбы. Опять тишина. Опять ворвалась толпа. Уже большая — человек 100. Пальчинский доложил, что юнкера приняли ее за депутацию от Думы. Толпу обезоружили. И вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться». То, что юнкера приняли за депутацию от Думы, была толпа, ворвавшаяся через двор вместе с парламентерами большевиков. Начальник обороны передал правительству, что вынужден сдать дворец во избежание кровопролития. Парламентеры обещали сохранить жизнь участникам обороны. Министры начали совещаться о капитуляции. В комнату, где они находились, был допущен глава большевистских парламентеров Антонов-Овсеенко. Толпа осталась за дверьми. К юнкерской охране, стоявшей за дверьми, вышел представитель правительства и объявил решение: принять сдачу без всяких условий. Юнкера выслушали его молча.

В 2 часа 10 минут Антонов-Овсеенко объявил об аресте Временного правительства. «Мы не сдались и лишь подчинились силе, и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчалось окончательным успехом», — сказал кто-то из министров. В Смольный сообщили о взятии дворца и аресте правительства. Теперь Ильич мог встать с пола, на котором отдыхал, — настал его звездный час.

В 1918 году вышла книга Винберга о событиях в Петрограде, названная «В плену у обезьян». В плену у обезьян — так можно определить происходившее в городе после октябрьского переворота. Почти сразу же начались погромы. В Петрограде было несколько сотен винных складов и погребов, к ним и бросились в первую очередь «угнетенные массы». Толпы солдат и городского отребья разгоняли охрану и взламывали двери склада. Из разбитых бочек спиртное лилось на пол. Сбегались новые толпы, «вокруг винного погреба хороводом неслась кровопролитная драка»; по мостовой, смешиваясь с грязью, расплывались винные лужи; пили, отталкивая друг друга, из луж… Потом начиналась стрельба, грабежи окрестных лавок. Вспыхивали пожары.

В сумерках люди не выходили из дому. Освещения в городе почти не было, с улицы доносились выстрелы. Шли грабежи «буржуйских» квартир. И днем на улицах страшно. З. Н. Гиппиус записывала в дневнике о происшествиях, обыкновенных в то время. «Сегодня Ив. Ив. [Манухин] пришел к нам хромой и расшибленный. Оказывается… на Фонтанке в 3 часа дня он увидел женщину, которую тут же грабили трое в серых шинелях. Не раздумывая… он бросился защищать рыдавшую женщину… Один из орангутангов изо всей силы хлестнул Ив. Ив. так, что он упал на решетку канала… Однако в ту же минуту обезьяны кинулись наутек, забыв про свои револьверы…» («Петербургские дневники». 22 января 1918). Через несколько дней новая запись: «Единственная злая отрада сегодняшнего дня: на Шпалерной ограбили знаменитых большевиков Урицкого и Стучку. Полуголые, дрожа, добрались они до Таврического дворца».

Через пять дней после штурма комиссия Городской думы «произвела обследование разгрома Зимнего дворца и установила, что в смысле ценных художественных предметов искусства Дворец потерял немного, хотя там, где прошли грабители, комиссия натолкнулась на следы вандализма — у портретов прокалывались глаза, на креслах срезаны кожаные сиденья, дубовые ящики с фарфором пробиты штыками», свидетельствовал С. П. Мельгунов.

Погромы, самосуды, разнузданная чернь — это страшно. Не менее страшно и другое — «идейная» жажда расправы, дикая ненависть, охватившая многих. Ярким примером тому были матросы Балтийского флота. Мельгунов, ссылаясь на статью В. Бонч-Бруевича «Странное в революции», говорит о коллективном психозе матросской массы. «Бонч-Бруевич дал… изумительно яркую бытовую картину матросского общежития той группы, во главе которой стояли прославленный Железняк и его брат. Он описывает исступленные радения с „сатанинскими“ песнями и плясками „смерти“ среди символических „задушенных“ тел — с кровавыми выкриками и угрозами. Железняк и его товарищи запомнились многим. Вот они шагают посередине улицы: на плечах у Железняка меховая горжетка, у другого матроса шея обмотана грязным кружевом; каждый из них обвешан целым арсеналом оружия. На митингах Железняк неизменно требует „миллиона голов буржуазии“!»

Расправа, учиненная матросами над юнкерами, ужасала неслыханной жестокостью. Комендант Петропавловской крепости говорил, что не сможет защитить заключенных царских министров и министров Временного правительства от самосуда. 6 января 1918 года четверо больных узников были отправлены из крепости в лечебницы. Двое из них — члены Временного правительства А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин в ту же ночь были убиты матросами в Мариинской больнице. «Шингарев был убит не наповал, два часа еще мучился, изуродованный, Кокошкину стреляли в рот, у него выбиты зубы. Обоих застигли сидящими в постелях. Электричество в ту ночь в больнице не горело. Все произошло при ручной лампочке» (З. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». 7 января 1918). «Внутри дрожит», — записал 8 января Александр Блок, узнав об убийстве. А начало записи этого дня: «Весь день — „Двенадцать“».